| 【俄】 奥西普 曼德尔斯塔姆(1891—1938) 译: 张崇殷
 
 我们看着森林并且说:
 这是片为了船只和桅杆的森林,
 红松,
 脱落在树顶他们蓬松的负荷,
 会在风暴中吱嘎作响,
 在狂怒而无木的气流中;
 铅垂线牢牢系住起舞的甲板
 紧紧扒在海风盐渍的脚跟下。
 这海的漫游者,
 沉浸他对空间不羁的渴望,
 正犁过排浪的潮纹,用几何学的测针,
 以陆地范围内的吸引力
 来校对大海汹涌的表面。
 
 但是呼吸着
 从船板中渗漏的树脂液的味道,
 并赞赏这钉固到舱壁的木板
 非是由平和的伯利恒木匠,却由另一位 ——
 那旅程之父,航海者之友所铆 ——
 我们说道
 它们也曾挺立在陆地上,
 不自在就像驴子的脊背,
 它们的树冠健忘了树根,
 在一条闻名的山岭上;
 也号叫在甜蜜突胀的云团下,
 无果地向天空奉献它们珍贵的运货
 为了一小撮盐。
 
 我们当从哪里开始?
 一切抛落而坼裂,
 空气因由比喻而颤动,
 没有一个词比另一个更适合,
 大地发出隐喻的哼唱。
 轻便的双轮马车将它的套具
 纵身驾驭上疾驰的鸟群,
 迸发开去,
 与赛道上那些喷着鼻息的名马竞逐。
 
 三重幸福的是那在歌中留名的人;
 一首歌为命名所增色
 比其它的歌曲存活地更久,
 带饰就已醒目
 便不再担心遗忘和昏沉的气息,
 无论是男人的接近,抑或野兽皮毛的味道
 或只是手掌间摩挲的香料草味。
 
 空气变暗如水,万物其中泳动如鱼,
 鱼鳍推拨着球体
 那是紧实的、弹性的,几乎不加热的 ——
 这晶体,那里面车轮滚动而马匹惊避,
 而湿润的黑土则夜夜被草叉、
 三叉戟,锄头和犁所翻新。
 空气被稠密混合如同这大地 ——
 你无法从中出来,要进去也不易。
 
 沙沙声穿过树林像一场绿地球戏;
 孩子们用指节玩弄着死兽的椎骨。
 我们时代的岁月以其虚弱的计算结束。
 让我们感激曾经拥有的一切:
 我自己也犯错,迷路,失算。
 时代像只金球发出鸣响,
 抛去,掏空,无人支持。
 每当触及,它就回答“是”和“不”,
 像一个孩子会说:
 ”我给你一个苹果“或”我不会给你一个“
 它的脸发这些话是对于他声音的准确模拟。
 
 声音依旧在回响,虽然它的来源消失了。
 骏马,栽躺在尘中翻着白沫。
 而它脖颈上陡峭的弧线,
 仍保持对着奋蹄急进的回忆,
 那一刻不只是四蹄
 更是多如路上飞溅的石子,
 当烈焰之蹄腾空离开了地面
 并重始其四蹄的交替。
 
 所以,
 无论谁发现马蹄铁
 都会吹去尘土,
 用毛布擦拭直到锃亮为止,
 然后
 把它挂在门口上
 教它休息,
 如此它便不必再从燧石上击溅火星。
 人类的嘴唇
 再也没有更多话要说
 保持着说出最后一词时的情状。
 而手臂上还留着沉重感
 尽管罐子中的水
 已在带回家的路上
 遗洒了一半。
 
 我此刻说着的话并不是我说的,
 而是从大地中挖出来石化的麦粒。
 有人
 在硬币上描绘狮子,
 另些人
 铸造头像;
 各式各样黄铜、黄金、青铜的圆块
 在大地里享有同等的荣耀。
 世纪,试图咬穿它们,在那里留下齿痕
 时间裁削着我,如同一枚硬币,
 而我已没有多少留给我自己。
 
 1923
 
 
 注:转译自James Greene英译本
 
 
 
 
 
 【原诗】
 
 НАШЕДШИЙ ПОДКОВУ
 Пиндарический отрывок
 
 Глядим на лес и говорим:
 — Вот лес корабельный, мачтовый,
 Розовые сосны,
 До самой верхушки свободные от мохнатой ноши,
 Им бы поскрипывать в бурю,
 Одинокими пиниями,
 В разъяренном безлесном воздухе;
 Под соленою пятою ветра устоит отвес, пригнанный к пляшущей палубе,
 
 И мореплаватель,
 В необузданной жажде пространства,
 Влача через влажные рытвины
 Хрупкий прибор геометра,
 Сличит с притяженьем земного лона
 Шероховатую поверхность морей.
 
 
 А вдыхая запах
 Смолистых слез, проступивших сквозь обшивку корабля,
 Любуясь на доски,
 Заклепанные, слаженные в переборки
 Не вифлеемским мирным плотником, а другим —
 Отцом путешествий, другом морехода, —
 Говорим:
 — И они стояли на земле,
 Неудобной, как хребет осла,
 Забывая верхушками о корнях
 На знаменитом горном кряже,
 И шумели под пресным ливнем,
 Безуспешно предлагая небу выменять на щепотку соли
 Свой благородный груз.
 
 С чего начать?
 Все трещит и качается.
 Воздух дрожит от сравнений.
 Ни одно слово не лучше другого,
 3емля гудит метафорой,
 И легкие двуколки
 В броской упряжи густых от натуги птичьих стай
 Разрываются на части,
 Соперничая с храпящими любимцами ристалищ.
 
 Трижды блажен, кто введет в песнь имя;
 Украшенная названьем песнь
 Дольше живет среди других —
 Она отмечена среди подруг повязкой на лбу,
 Исцеляющей от беспамятства, слишком сильного одуряющего запаха —
 
 
 
 Будь то близость мужчины,
 Или запах шерсти сильного зверя,
 Или просто дух чобра, растертого между ладоней.
 
 Воздух бывает темным, как вода, и все живое в нем плавает, как рыба,
 Плавниками расталкивая сферу,
 Плотную, упругую, чуть нагретую, —
 Хрусталь, в котором движутся колеса и шарахаются лошади,
 Влажный чернозем Нееры, каждую ночь распаханный заново
 Вилами, трезубцами, мотыгами, плугами.
 Воздух замешен так же густо, как земля, —
 Из него нельзя выйти, в него трудно войти.
 
 Шорох пробегает по деревьям зеленой лаптой,
 Дети играют в бабки позвонками умерших животных.
 Хрупкое летоисчисление нашей эры подходит к концу.
 Спасибо за то, что было:
 Я сам ошибся, я сбился, запутался в счете.
 Эра звенела, как шар золотой,
 Полая, литая, никем не поддерживаемая,
 На всякое прикосновение отвечала «да» и «нет».
 Так ребенок отвечает:
 «Я дам тебе яблоко» — или: «Я не дам тебе яблоко».
 И лицо его — точный слепок с голоса, который произносит эти слова.
 
 
 Звук еще звенит, хотя причина звука исчезла.
 Конь лежит в пыли и храпит в мыле,
 Но крутой поворот его шеи
 Еще сохраняет воспоминание о беге с разбросанными ногами, —
 Когда их было не четыре,
 А по числу камней дороги,
 Обновляемых в четыре смены,
 По числу отталкиваний от земли
 Пышущего жаром иноходца.
 
 Так
 Нашедший подкову
 Сдувает с нее пыль
 И растирает ее шерстью, пока она не заблестит;
 Тогда
 Он вешает ее на пороге,
 Чтобы она отдохнула,
 И больше уж ей не придется высекать искры из кремня.
 
 Человеческие губы,
 которым больше нечего сказать,
 Сохраняют форму последнего сказанного слова,
 И в руке остается ощущение тяжести,
 Хотя кувшин
 наполовину расплескался,
 пока его несли домой.
 
 
 То, что я сейчас говорю, говорю не я,
 А вырыто из земли, подобно зернам окаменелой пшеницы.
 Одни
 на монетах изображают льва,
 Другие —
 голову.
 Разнообразные медные, золотые и бронзовые лепешки
 С одинаковой почестью лежат в земле,
 Век, пробуя их перегрызть, оттиснул на них свои зубы.
 Время срезает меня, как монету,
 И мне уж не хватает меня самого...
 
 1923
 
 
 
 
 
 |